Делиться красотой

21 апреля / 4 мая – память архидиакона Романа (Тамберга)

 

Отец Роман

 

 

Архидиакон Роман (в миру Алексей Генрихович Тамберг) родился 29 июля 1961 года в Москве, а завершил свой жизненный путь 4 мая 1998 года в Рязанской области, в результате автокатастрофы.

Алексей Тамберг учился в Воронежском государственном институте искусств и предполагал работать в театральной сфере. Но, отслужив в армии, в 1983 году поступил в Московскую духовную семинарию. Затем – годы образования в академии, которую закончил в 1990 году с ученой степенью кандидата богословия. В 1987 году принял монашеский постриг с именем Роман – в честь преподобного Романа Сладкопевца, был рукоположен в иеродиакона; в 1993-м – посвящен в архидиакона. По окончании МДА стал помощником заведующего иконописной школой при академии, позже – начальником им же организованного архитектурно-художественного отдела Троице-Сергиевой лавры. С 1992 года нес послушание эконома Свято-Данилова монастыря.

Отец Роман известен миру в первую очередь благодаря своему творчеству – как продолжатель традиции духовного пения, издревле процветавшего и любимого на Руси. Вместе с тем его яркая личность была чрезвычайно богато наделена разными талантами, в том числе и самым главным – добротой и любовью к людям.

По случаю 20-летия со дня кончины архидиакона Романа мы подготовили публикацию по книге воспоминаний об этом светлом, духовно прекрасном человеке, оставившем благой след во многих душах и, безусловно, внесшим огромный вклад в возрождение нашего Отечества.

 

А. ОГАРЕВ:

Алеша Тамберг – мой сокурсник по Воронежскому государственному институту искусств в 1979–1980 годах и человек, открывший мне, некрещеному, Бога, ставший моим крестным отцом.

Он и его товарищ Гена Дурнайкин приехали в Воронеж из Москвы с имиджем интеллектуалов и гуляк. Этим имиджем и независимым стилем своего поведения они кого-то из нас, окружавших, покоряли, кого-то раздражали. В них была влюблена половина студенток института. Другая половина презирала их за поведение, выходящее, по их мнению, за рамки приличий, принятых тогда в советском обществе.

К сожалению, я плохо помню процесс перемены в нем, когда образ «гуляки праздного» растаял как нечто наносное. Увлеченные своим путем, углубленные в свои проблемы, мы часто с опозданием замечаем радикальные изменения, происходящие в других. Так и я не сразу заметил, что у Алексея появилась еще какая-то жизнь кроме студенческой. До какого-то момента я помню его одним, а с какого-то уже совершенно другим – более сосредоточенным, углубленным в себя, с книгами явно не по программе первого курса. Он стал напоминать затворника, мало появлялся в институте, реже вступал в разговор. Тем не менее, год он закончил на одни пятерки, и ничто не предвещало той новости, которая ждала нас в сентябре, в начале второго курса: Алексей связал свою судьбу с Церковью и ушел из нашего вуза.

Атеизм свирепствовал, и не было никаких намеков на перемены к лучшему. Людей подвергали тотальной антирелигиозной пропаганде, и кары, обрушивавшиеся на молодого человека, осмелившегося посещать церковь, казались страшны и ужасны. Поэтому и поступок Алексея – это был какой-то невероятный для всех шаг. Одни, такие как я, не понимали этого решения, но благоговели перед ним именно за его невероятность; другие – жалели, считали, что «умный парень, а испортил себе судьбу», третьи просто списывали все на ненормальность, психическое отклонение, неожиданное сумасшествие.

Весной 1981 года Алексей приезжал в Воронеж... Он беседовал со мной, терпеливо объяснял азы Православия, открывал вещи, о которых я не подозревал. Осенью того же года он отвез меня в Троице-Сергиеву лавру в праздник преподобного Сергия. Мы поклонились святым мощам, и в тот же день в церкви неподалеку от Лавры меня крестили.

 

АРХИМАНДРИТ АЛЕКСИЙ (ПОЛИКАРПОВ):

С отцом Романом, тогда еще Алешей Тамбергом, я познакомился, когда он пришел в Лавру ко мне на Исповедь. Это был юноша лет семнадцати-восемнадцати. На нем были желтые вельветовые джинсы, – черта была такая яркая, что мне это запало в память…

А придя один раз, стал потом приходить часто. В нем, видимо, была очень сильная в то время потребность слушать, учиться, узнавать. И потому говорить с ним было легко, легко было наставлять его. Хотя он сразу сказал, что из нецерковной семьи, что мама у него, хотя и верующий человек, но малоцерковный. Рассказал о своей учебе в Воронеже, в театральном институте, о своей работе в Ленкоме. Но теперь он уже созревал для служения Богу и Церкви и потому работал в приходском храме Преображения Господня села Богородского города Москвы.
А потом он поступил в семинарию… И его музыкальная одаренность стала проявляться в Церкви. Он говорил о себе, что как певец, как исполнитель он именно в Церкви нашел себя и полностью состоялся.

Он мог и умел петь. Помню, как иногда, во время наших прогулок по лесу, он пел, например, партию Леля из «Снегурочки» или «Лучинушку». А потом стал писать стихи, музыку, и началось его церковное музыкальное творчество...

Да, он был человеком всесторонним и ярким. Но при этом – смиренным и кротким. Во всяком случае, смирению он учился. А потому был послушным и все старался делать по благословению. Эту главную науку он старался пройти опытным путем.

Он был творческим человеком, многому ему хотелось научиться. Например, иконы писать. Он и в этом отношении сделал немало. И хотя не все, написанное им, равноценно по художественному уровню, но это уже происходило не от недостатка желания или старания, а от нехватки времени. Действительно, творчеством он мог заниматься только урывками, в свободное от основных послушаний время.

Особенно нелегким было, конечно, экономское послушание. И надо сказать прямо, что этим послушанием он тяготился, это был его духовный крест. Не раз он говорил: «Ведь я бы мог писать иконы... Я бы мог петь...» Но что делать? Послушание есть послушание, а монах – это прежде всего послушник.

 

ПРОТОИЕРЕЙ СЕРГИЙ НИКОЛАЕВ:

Помню, как в долгой веренице идущих попарно семинаристов я увидел веселое Алешино лицо и тогда же подумал: «Он всегда такой радостный. Так легко может чувствовать себя лишь человек с чистой совестью». Я глядел на него, и мне представлялось, что он очень чуток к своим грехам, к голосу совести, что у него должна быть необыкновенная Исповедь. А иначе – откуда же эта необычайная радость, легкость? Это впечатление подогревало и мое покаяние, мою надежду на чистоту, на радость.

Он как-то очень решительно принял монашество. И сразу изменился, вернее, не он изменился, а в нем определилось, полностью определилось то, что уже было в нем. Он вошел в монашество как в праздник и пребывал в этом празднике до конца жизни. Это было всегда заметно в нем. Его праздник.

 

Обложка диска с духовными стихами и
кантами отца Романа

 

Он был очень большим, крупным человеком. Не мелочным. Если за что-то брался, то делал лучшим образом. Не из показухи, не тщеславясь перед собой, а просто ему было интересно делать хорошо, выкладывать все, что можешь. Когда он обратил свой внутренний взор к Православию, к Церкви, он так же, как Алеша Карамазов, не мог отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне, – он отдал все и вышел из мира. Такой это был характер.

 

В. А. ЕРМИЛОВ:

В монашестве он нашел себя. От него лично я об этом не слышал. Но могу сказать, как он утешал родителей Филарета, когда их Юра, единственный сын, принял постриг. Он говорил: «Я тоже у мамы один сын. Меня жизнь так бросала, я то в театральный институт поступал, то еще куда... Но везде я чувствовал – не то. И лишь когда я пришел в монастырь, постригся, то почувствовал: да, я на своем месте!»

 

ИГУМЕН ГЛЕБ (КОЖЕВНИКОВ):

Отец Роман был человек деятельного склада. Есть люди созерцательного склада, которые могут погружаться в себя, в молитву, может быть, даже быть нелюдимыми, а он был всегда большим жизнелюбом, человеком, стремящимся к правде, ищущим ее и желающим сделать какую-то пользу и себе, и другим.

В третьем классе мы с ним сидели весь год за одной партой. Тогда отец Роман уже решил заниматься знаменным пением, и раз он решил заниматься – значит, должны заниматься и все вокруг него, т. к. все должны возрождать знаменное пение. С его легкой руки в Троицком соборе нашей Лавры до сих пор ежедневно совершается Литургия знаменного распева по тем нотам, которые отец Роман с В. И. Мартыновым собрали. Владимир Иванович из древней расшифровки взял и написал эти фоны, ну и все остальное – из топориков где-то, из крючков – все было взято и собрано воедино, в сборничек Литургий.

В знаменном пении отец Роман видел истоки Православия, истоки того исихастского времени, и считал, что нужно это возрождать, что это пение для молитвы, а не для развлечения, и было такое условие для тех, кто ходит учиться знаменному пению: нужно было исповедоваться и причащаться, чтобы было просвещение от Бога, а не свое измышление, понимание древних напевов.

Затем он решил для себя, что ему нужно еще и иконы писать, и вот он стал ходить и в иконописный кружок, стал все это изучать, и точно так же, как и к знаменному пению относился – прежде всего с духовным смыслом и подходом. При написании икон он брал благословение на пост – постился и писал.

Отец Роман очень много читал и любил читать. Читал творения Святых Отцов, очень интересовался в свое время славянофильством. Он обладал аналитическим умом, и у него было очень хорошее логическое мышление. Это часто помогало ему при сдаче экзаменов. Он старался проникнуть в суть вопроса, добраться до основополагающих истин, а когда он этого достигал, то легко излагал любой вопрос.

 

ИГУМЕН ЕВГРАФ (МЕМЕТОВ):

Однажды один из семинаристов мне сказал: «Отец Роман – единственный, кто может сказать слово». А речь шла не просто о слове или проповеди, – речь шла о богословских разногласиях, которые у нас бывали. И мнение отца Романа всегда было глубоким, взвешенным, а самое главное – совпадающим с точкой зрения Церкви. И те, кто ревновал о благочестии, всегда обращались к нему за советом.

Отец Роман очень любил диаконское служение и остался верен ему до конца жизни. Хотя, я думаю, стать священником он, конечно, мог. Но он именно понимал диаконскую службу, понимал все значение диаконского служения в Церкви. Изучал наследство старых протодиаконов, восхищался их голосами. Говорил иногда: «Эх, если бы у нас был Царь, я бы так сказал ектению, я бы так возгласил многолетие – во всю мощь!..»

 

ВЯЧЕСЛАВ КОРДА:

Мы с отцом Романом очень любили пообщаться, не находя никаких противоречий в своих взглядах. Любимые темы разговоров наших были история России, конец XVIII – середина и даже третья четверть века XIX. Особая тема, мало у нас раскрытая – Михаил Дмитриевич Скобелев, его жизнь, судьба, роль в истории. О Скобелеве мы очень много говорили. Также отец Роман живо интересовался личностью Императора Павла I, немного Александром Благословенным и очень почитал Государя Мученика Николая Александровича.

 

Окончание см. на стр. 15