ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ ГАЗЕТЫ "ПРАВОСЛАВНЫЙ КРЕСТ"
В ЭТОТ ДЕНЬ... ВЕРНОПОДДАННЫЕ СТРАНИЦА 14
СТРАНИЦЫ: || 1 || 2 || 3 || 4 || 5 || 6 || 7 || 8 || 9 || 10 || 11 || 12 || 13 || 14 || 15 || 16 ||

 

«Я остаюсь с Царем!»

 


Евгений Боткин с Государем, 1910-е годы

 

Окончание. Начало см. на стр. 11

 

Собственно говоря, Тобольск только в центре своем, правда, обширном, представляет собой город..., к периферии же он постепенно и незаметно переходит в настоящую деревню. Это обстоятельство наряду с благородной простотой и чувством собственного достоинства сибиряков придает, по-моему, всем отношениям жителей между собой тот характер непосредственности, безыскусственности и доброжелательства, который мы с тобой всегда так ценили и который создает потребную нашим душам атмосферу. К тому же первые же счастливые случаи, в которых Бог помог мне оказаться полезным, вызвали такое доверие ко мне, что желающих получить мой совет росло с каждым днем вплоть до внезапного и неожиданного моего отъезда… И время мое было расписано за неделю и за две вперед по часам, так как больше шести-семи, в экстренных случаях восьми, больных в день я не в состоянии был навестить: все ведь это были случаи, в которых нужно было очень подробно разобраться и над которыми приходилось очень и очень подумать... Я никому не отказывал, если только просившие не хотели принять в соображение, что та или другая болезнь совершенно выходит за пределы моих знаний...»

Доктор написал это письмо после, как он указывает, своего «внезапного отъезда» из Тобольска. Он уехал в Екатеринбург с Царской Четой… Прекрасно понимая родительские чувства Евгения Сергеевича, Государыня не сдержала слез, когда на вопрос: «А как же Ваши дети?» – Боткин ответил, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Несколько месяцев назад, в Александровском дворце, Государыня также была тронута, когда доктор, не промедлив секунды, ответил согласием уехать с Семьей за границу, если такое случится.

Доктор не только навсегда расставался со своими детьми – ему не разрешили проститься с ними перед отъездом, поговорить и благословить в последний раз. По приказу комиссара Яковлева доктор был арестован и переведен из дома Корнилова в «Дом свободы», а Татьяна и Глеб Боткины не имели права прийти к нему туда. Их «милый, золотой, ненаглядный папулечка» взял маленький чемоданчик со сменой белья, лекарствами и умывальными принадлежностями, перекрестил и поцеловал дочку и сына и ушел от них навсегда. Татьяна Евгеньевна смотрела, как он осторожно, на каблуках переходил грязную улицу в своем штатском пальто и фетровой шляпе. Глеб Евгеньевич вспоминал, что, словно предчувствуя будущее, отец сказал им: «В этот час я должен быть с Их Величествами, – остановился, с видимым усилием подавляя чувства, потом продолжил, – может быть, мы больше никогда не увидимся… Да благословит вас Бог, дети мои!»

Из Екатеринбурга Евгений Сергеевич написал дочери, что их поместили в приличном доме, в трех комнатах. В одной – Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна, в другой – Демидова, в столовой на полу – сам доктор и лакей Т. И. Чемодуров. Высокий забор позволял видеть из окна только золотой крест собора, но это «доставляло им много удовольствия».

Последнее письмо от отца Татьяна Евгеньевна получила еще до отъезда Царских Детей из Тобольска, 3/16 мая. Она отметила, что, несмотря на его кротость и всегдашнее желание во всем видеть только хорошее, письмо было мрачным. «Если в тоне отца проскальзывало недовольство, и если он начинал считать охрану резкой, то это значило, что жизнь там очень тяжела, и охрана начала издеваться».

Болезнь Алексея Николаевича в ДОНе («Доме особого назначения», – примеч. ред.) вновь обострилась. Доктор Боткин и сам не блещет здоровьем: приступы почечной колики периодически укладывают его в постель. Из дневника Государыни: «10/23 июня, воскресенье. Ходили с Татьяной к Е.С., у которого камни в почках, и она сделала ему укол морфия…»

Один за другим исчезают близкие Семье люди. Бандитов-охранников сменили палачи из ЧК. Ощутимо меняется атмосфера в доме Ипатьева. Это чувствуют не только обитатели ДОНа. «Что-то у них случилось», – заметил отцу Иоанну Сторожеву сослужащий диакон 14 июля. «Если будут убивать, лишь бы не мучили», – вырвалось у Цесаревича. Все указывало на то, что страшное уже «при дверех». Но, по счастью, чудесный Боткин, «преданность которого изумительна» (Жильяр), по-прежнему был с Ними. Заботился, оберегал защищал...

Мысли и переживания Евгения Сергеевича в его последние дни отражены в его письме к другу, чудом уцелевшем в диком хаосе, разграблении и уничтожении улик в доме Ипатьева. По мнению племянника Е. С. Боткина, профессора С. П. Боткина-Чехова, оно адресовано младшему брату, Александру Евгеньевичу Боткину: «Екатеринбург, 26 июня (9 июля) 1918 года. Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, – не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь откуда-нибудь еще писать, – мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, – умер для своих детей, для друзей, для дела... Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, – как хочешь: последствия почти тождественны… Если бы я был фактически, так сказать, — анатомически, мертв, я бы, по вере своей, знал, что делают мои детки, был бы к ним ближе и несомненно полезнее, чем я сейчас…У детей моих может быть еще надежда, что мы с ними свидимся когда-нибудь и в этой жизни, но я лично этой надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза.

Пока, однако, я здоров и толст по-прежнему, так, что мне даже противно иной раз увидеть себя в зеркале. Утешаю себя только тем, что раз мне легче было бы быть анатомически мертвым, то значит, детям моим лучше, что я еще жив, т. к. когда я с ними в разлуке, мне всегда кажется, что, чем мне хуже, тем им лучше… Вчера еще за тем же чтением я услыхал вдруг какое-то слово, которое прозвучало для меня как „папуля“, притом произнесенное будто Танюшеным голосом, и я чуть не разрыдался... Это не галлюцинация, потому что слово было произнесено, голос был похож, и я ни секунды не думал, что это говорит моя дочь, которая должна быть в Тобольске… Конечно, это были бы слезы чисто эгоистические, о себе, что я не могу слышать и, вероятно, никогда не услышу этот милый мне голосок...

Ты видишь, дорогой мой, что я духом бодр, несмотря на испытанные страдания, которые я тебе только что описал, и добр настолько, что приготовился выносить их в течение целых долгих лет... Меня поддерживает убеждение, что „претерпевший до конца, тот и спасется“, и сознание, что я остаюсь верным принципам выпуска 1889 года…

Вообще, если „вера без дел мертва есть“, то „дела“ без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания – потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, – оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился не только о „Курсовом“, но „Господнем“. Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына. И я твердо верю, что, так же как Бог спас тогда Исаака, Он спасет теперь и моих детей и Сам будет им Отцом. Но т. к. я не знаю, в чем положит Он их спасение и могу узнать об этом только с того света, то мои эгоистические страдания, которые я тебе описал, от этого, разумеется, по слабости моей человеческой, не теряют своей мучительной остроты. Но Иов больше терпел, и мой покойный Миша мне всегда о нем напоминал, когда боялся, что я, лишившись их, своих деток, могу не выдержать. Нет, видимо, я все могу выдержать, что Господу Богу угодно будет мне ниспослать...»

В течение почти полутора лет заключения мужество не изменяло доктору Боткину. Не изменило оно ему и в очень трудную минуту, когда доктора искушали возможностью свободы. По свидетельству И. Мейера (пленного австрийца, служившего большевикам, – примеч. ред.), ему предлагали уехать из Екатеринбурга: «Слушайте, доктор, революционный штаб решил вас отпустить. Вы врач… Вы можете в Москве взять управление больницей или открыть собственную практику. Мы вам дадим рекомендации… Поймите нас правильно. Будущее Романовых выглядит несколько мрачно».

Выразились товарищи предельно ясно. Доктор медленно обвел их взглядом и сказал: «Мне кажется, я вас правильно понял, господа. Но, видите ли, я дал Царю мое честное слово оставаться при Нем до тех пор, пока Он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не смогу оставить Наследника. Как я могу совместить это со своей совестью? Вы все же должны это понять…»

Искусители, конечно, поняли, но предприняли еще одну попытку и напряженно наблюдали, что победит в сидящем перед ними человеке – инстинкт самосохранения или героизм души: «Конечно, мы это понимаем, доктор, но, видите ли, сын неизлечим, это Вы знаете лучше, чем мы. Для чего Вы жертвуете собой для… скажем мы, для потерянного дела… для чего, доктор?»

«Потерянное дело? – сказал Боткин медленно. Его глаза заблестели. – Ну, если Россия гибнет, могу и я погибнуть. Но ни в коем случае я не оставлю Царя!.. Меня радует, что есть еще люди, которые озабочены моей личной судьбой. Я вас благодарю за то, что вы мне идете навстречу… Но... Там, в этом доме цветут великие души России… Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с Царем!»

Боткин встал. Его рост, отметил Мейер, превышал всех. А мы добавим, что он превышал всех не только в прямом, но и в переносном смысле.

Мемуары Мейера некоторые историки обвиняют в неточностях, находят несоответствие его описаний реальным событиям. Но даже если будет доказано, что они вымышлены от начала до конца, нельзя более точно и правдиво отобразить душу Евгения Сергеевича. С этого момента доктор стал готовиться к своему смертному часу.

В ночь на 17 июля узникам предложили спуститься в подвал. Государь нес на руках 13-летнего Царевича, который еще не мог ходить после ушиба. Как показал впоследствии на допросе колчаковскому следователю один из охранников, «доктор Боткин подошел к Царю и сказал настоятельно: „Ваше Величество, разрешите мне Вас сменить и взять Алексея Николаевича. Вы устали, я вижу это…“». По-видимому, Царь поблагодарил и отказался: по воспоминаниям убийц, в расстрельную комнату Он внес Царевича Сам. И еще воспоминание о последних минутах святого врача: когда началась пальба, Боткин, стоявший рядом с Царем и Царевичем, «рванулся вперед, чтобы защитить Николая и Его Сына». Защитить Их он, разумеется, не мог: шансов уцелеть в этой бойне не было ни у кого. Но в такие мгновения не размышляют, не просчитывают, на это нет времени – проявляется самая сущность человека. Вся земная жизнь Евгения Боткина была жертвенным служением ближним, и он не изменил себе в смертный час…

Определением Архиерейского собора Русской Православной Церкви 2016 года праведный врач Евгений был прославлен в лике страстотерпцев.

 

Подготовила
Серафима СМОЛИНА

 

По книге О. В. ЧЕРНОВОЙ
«Верные. О тех, кто не предал
Царственных Мучеников»
(СПб., 2017. С. 63–85)

 

 

СТРАНИЦЫ: || 1 || 2 || 3 || 4 || 5 || 6 || 7 || 8 || 9 || 10 || 11 || 12 || 13 || 14 || 15 || 16 ||
© ПРАВОСЛАВНЫЙ КРЕСТ. Разрешается перепечатка материалов со ссылкой на источник